304

ГЛАВА XI

Общество и его организация

Наука одержала верх; атака, которую теология и скепсис в конце V века предприняли против естествознания, была отбита. Те самые люди, которых взрастили Сократ и Платон, по большей части отреклись от миросозерцания своих учителей, хотя, быть может, и полагали, что остаются верны духу сократовского учения. Ибо работою одного столетия был накоплен огромный запас положительных знаний, который отныне служил несокрушимой преградой как против необузданного умозрения, так и против бесплодного отрицания.
И не только в глубину разрослась наука, но и вширь. Горсть одиноких мыслителей, которая в эпоху Перикла посвятила свои силы исканию истины, непонятая, а часто и гонимая образованной и необразованной массой, с течением времени приобретала все больше последователей; ее усилиями была создана обширная специальная литература, обнимавшая все отрасли тогдашнего знания.
Ввиду этих условий изменилось и отношение общества к науке. Со времени Сократа уже ни один философ не был гоним в Афинах за свое учение; если Аристотель после смерти Александра принужден был покинуть Афины, то это было обусловлено политическими причинами, и обвинение в оскорблении религии служило лишь предлогом. Правда, ни Афины, ни — насколько мы знаем — какая-либо другая греческая республика ничего не сделали в эту эпоху для поощрения науки. Школы, основанные Демокритом в Абдере, Платоном в Академии близ Афин и позднее Аристотелем в Ликее, были вполне частными учреждениями, которые содержались либо на средства самих основателей, либо на взносы учеников. Требование Платона, чтобы государство приняло на себя заботу об обучении юношества математике, астрономии, теории гармонии и философии, осталось благим желанием; когда афинское правительство в эпоху Филиппа начало следить за элементарным обучением детей, то это

305

было уже очень много. Зато монархия признала поощрение науки одной из задач государства. Оба сиракузских Дионисия, отец и сын, и македонский царь Пердикка II привлекали к своим дворам, философов и сами принимали деятельное участие в цх исследованиях; Филипп поручил Аристотелю воспитание своего сына Александра, а Клеарх Гераклейский, сам ученик Платона, был первым государем, основавшим библиотеку.
Распространение образования на все более широкие круги общества не могло не повлиять и на нравственный уровень последнего. Ибо если софистическо-сократовское положение, что добродетель основана на знании, в этой безусловной форме и неверно, то невозможно отрицать, что в общем образованные народы стоят в нравственном отношении выше необразованных, а в пределах одного и того же народа — образованные классы выше необразованных. Не будь этого — было бы жаль каждой копейки, истраченной государством на дело народного образования. Правда, современники обыкновенно не замечают этического прогресса: тем сильнее чувствуются недостатки существующего, а между тем люди во все времена были склонны идеализировать прошлое. Так, уже Гесиод оплакивает нравственный упадок своего времени; совершенно так же аттическая комедия противопоставляет современной испорченности доброе старое время марафонских бойцов, а у ораторов сопоставление добродетелей отцов с деморализацией современного им поколения становится общим местом. Разумеется, все эти пессимистические рассуждения в известном смысле справедливы: в них выражается сознание, что современный строй далек от идеала, ложен обыкновенно лишь вывод, что прошлое было лучше.
Притом этический прогресс вовсе не совершается по прямой восходящей линии, как и прогресс во всех других областях. Каждый успех в одной сфере покупается ценою потери в другой. Как только экономическое развитие народа достигает такой высоты, что ущерб, который профессиональная деятельность населения терпит от войны, уже не уравновешивается стоимостью военной добычи, — воинст-

306

венность народа обыкновенно исчезает. В той части греческого мира, где экономическое развитие достигло наиболее высокого уровня, — в Ионии — это явление обнаружилось очень рано; отчасти им был обусловлен неуспех великого восстания против Дария, а в начале IV века ионийские отряды за немногими исключениями были совершенно непригодны для военных действий. Со времени Пелопоннесской войны и в Аттике начало обнаруживаться отвращение к военной службе, особенно к походам за море; и мы, действительно, не можем порицать афинских граждан за то, что они не имели охоты рисковать жизнью в пограничных стычках с фракийскими князьями и в других войнах подобного рода, имевших целью лишь защиту колониальных владений. Даже Пелопоннесский союз был вынужден около 380 г. предоставить всем желающим право откупаться от военной службы в случае экспедиций вне пределов собственно Эллады. Но в горных округах Пелопоннеса и других частей греческого полуострова старый воинственный дух продолжал жить и теперь; там во всякую минуту можно было набрать любое число наемников. А в некоторых отдаленных местностях, как например в Этолии, старая склонность к войне и грабежу удержалась до тех пор, пока на Грецию не легла тяжелая рука римлян.
Да и вообще чувство солидарности естественно ослабевает, по мере того как индивидуум приобретает все более самостоятельности. Этот процесс наступил и в Греции; характерным симптомом его является то обстоятельство, что прямые личные повинности в пользу государства, "литургии", во второй половине IV века в Афинах большею частью были уничтожены или обращены в налоги. Точно так же граждане все более уклонялись от занятия безвозмездных почетных должностей, что, впрочем, отчасти было результатом недовольства существующим строем, которое даже такого человека, как Платон, заставило совершенно отстраниться от общественной жизни. Затем, в конце века, Эпикур выставил положение: дате биосас — живи мирно про себя и как можно меньше связывайся с политикой.
Однако не следует слишком преувеличивать размеры

307

подобных явлений. Если в рутине будничной жизни и ввиду неисцелимого зла политического дробления и мелочной партийной борьбы иные и становились нерадивыми в исполнении своих общественных обязанностей, то в минуту нужды греки этой эпохи так же мало задумывались приносить свое имущество и жизнь на алтарь отечества, как их отцы и деды. Когда Афины перед Херонеей вели свою последнюю решающую борьбу с Филиппом, в их военную казну отовсюду стекались добровольные взносы, хотя многие из жертвователей резко осуждали ту политику, которая привела государство к этой войне. И несмотря на все свое отвращение к военной службе, граждане греческих городов всегда с радостью шли в бой, когда надо было защитить отчизну. Оборона Афин против Деметрия, обороны против Антигона и еще против Суллы не уступают подвигам, совершенным эллинами в Персидских войнах и Пелопоннесской войне; история остальных греческих областей также представляет немало примеров подобного героизма.
Тем большие успехи сделала под влиянием возраставшей образованности гуманность. Жестокости вроде тех, какие совершались над побежденными врагами еще во время Пелопоннесской войны (выше, т.1, с.466), были бы невозможны уже спустя немного лет. В течение IV века уже очень редко случалось, что при взятии города победитель избивал взрослых граждан, да и то лишь в таком случае, когда это были возмутившиеся против него подданные. Обыкновенно же пленным позволяли откупаться; лишь тех, которые не могли уплатить выкупа, сообразно старому военному праву, продавали в рабство; но и в этом случае часто поступали человечнее. Мы видели, что даже провинившиеся в ограблении святыни фокейцы благодаря заступничеству Филиппа спаслись от мести своих врагов и сохранили жизнь и свободу. Агесилай во время своих походов в Малой Азии строго наказывал своим войскам и в пленном варваре уважать человека и обходиться с ним гуманно. Правда, эллины по-прежнему были убеждены в своем превосходстве над варварами, и почти никто не оспаривал укоренившегося и при тогдашних условиях вполне справедливого взгляда, что элли-

308

ны предназначены природою для господства, а варвары — для рабства; но уже начинали догадываться, что это превосходство основывается не столько на происхождении эллинов, сколько на их образовании, и что варвар, усвоивший греческую культуру, имеет право считаться греком.
Даже в отрезанный от жизни гинекей мало-помалу начало проникать просвещение, ибо, если женское образование находилось еще в очень жалком состоянии, то тем сильнее действовало влияние отца и позднее мужа. Арете, дочь Ари-стиппа, так обстоятельно ознакомилась с его философской системой, что позднее сумела обучить ей своего сына, младшего Аристиппа. В кружке, образовавшемся в конце столетия в Лампсаке вокруг Эпикура, участвовали и женщины, как Фемисто, жена Леонтея, и ее дочь Леонтион, которая позднее вышла замуж за любимого ученика Эпикура, Ме-тродора. Гиппархия, девушка из знатной семьи в Маронее, вскоре после смерти Александра прибыла со своим братом Метроклом в Афины, где киник Кратес произвел на нее такое глубокое впечатление, что она отвергла всех других искателей своей руки и не задумалась пойти за своим избранником, чтобы в качестве жены делить его нищенскую жизнь. В эту эпоху снова начинают появляться и женщины-поэты, как в VI веке; таковы Эринна из Теноса (около 350 г.), несколько позднее Носсис из Эпизефирских Локр и Анита из Тегеи в Аркадии.
Как ни мало типичны эти примеры, тем не менее они являются характерными симптомами той глубокой перемены, которая в эту эпоху начала совершаться в положении греческой женщины. Возможность браков по любви, каким был брак Гиппархии с Кратесом, заставляет предполагать, что и девушки начали вращаться в мужском обществе. Родители, разумеется, не одобряли связи с нищенствующим философом; но им и в голову не приходило принудить свою дочь к другому браку, и в конце концов они дали свое согласие. При этих условиях тот грубый взгляд, согласно которому единственною целью брака является рождение детей, все более уступал место пониманию брака как духовного общения, где обе части в силу различия своих свойств взаимно

309

дополняют друг друга. В этом смысле высказывается Аристотель, который сам был очень счастлив в своем браке с сестрой своего друга Гермия; а Ксенофонт в своей "Ойконо-мии" нарисовал картину идеального брака, которая в общем соответствует еще и нашим представлениям. Само собой разумеется, что действительность мало походила на этот идеал; брак по расчету, где главную роль играло приданое, все-таки оставался преобладающим явлением. Поэтому комедия неистощима в своих жалобах на женщин; правда, и мужья, в уста которых вложены эти жалобы, большею частью сами настолько пошлы, что их жены еще слишком хороши для них. Но и Еврипид, изучавший женскую душу более пристально, чем кто-либо до него, нарисовавший в своей Алкестиде идеальный образ жены и хозяйки, был в общем очень дурного мнения о женщинах своего времени. Даже такой человек, как Платон, не имеет ни малейшего представления об этическом значении семейной жизни, которую он поэтому совершенно исключает из строя своего идеального государства; он и сам, как известно, умер холостяком. Правда, он впадает при этом в противоположную крайность, совсем отрицая физическое и духовное превосходство мужчины, как делают и современные социалисты, его последователи; оба пола должны получать одинаковое образование, но зато потом должны иметь и одинаковые права и обязанности, причем женщины должны даже, подобно мужчинам, нести военную службу.
Ввиду этих условий гетеры и теперь сохраняли то первенствующее положение, которое они в эпоху Перикла заняли в греческом и особенно в афинском обществе. Аттическая комедия, приблизительно со времени Коринфской войны, вертится главным образом вокруг этих дам полусвета, и в числе их поклонников мы встречаем, за немногими исключениями, всех выдающихся людей этого периода — поэтов и художников, ученых и государственных деятелей. Самой знаменитой гетерой в начале IV века была Лаиса, которая, по преданию, семилетней девочкой была взята в плен при завоевании афинянами сиканского города Гиккары в 415 г., она попала сначала в Коринф и наконец в Афины, где очаро-

310

вала всех своей красотою. Впоследствии она впала в бедность, и поэт Эпикрат не мог отказать себе в дешевом удовольствии выставить в своей комедии "Антилаис" развенчанную царицу афинского общества на осмеяние публики. Еще большую известность приобрела в эпоху Филиппа и Александра Фрина из Феспий. По преданию, она вдохновила Праксителя на создание его Афродиты Книдекой; она находилась в близких отношениях и с Гиперидом, и его красноречию была обязана своим оправданием, когда была привлечена к суду по обвинению в кощунстве (выше, с.7). Ее статуя, работы Праксителя, стояла в Дельфах между статуями царей Филиппа и Архидама — почет, возбуждавший сильнейшее негодование в проповедниках нравственности вроде киника Кратеса. Другая знаменитая гетера этого времени, афинянка Пифионика, последовала за министром финансов Александра Гарпалом в Вавилон; она пользовалась там почти царским почетом, и когда она умерла, ее друг воздвиг ей великолепный памятник в том месте, где Священная дорога из Элевсина в Афины спускается на равнину и взору путника впервые открывается Акрополь. Это был, без сравнения, самый величественный надгробный памятник в окрестностях Афин; чужеземец, проходивший этой дорогой, наверное, думал, что здесь погребен один из знаменитейших людей города, пока, прочитав надпись, не узнавал, кому воздвигнут этот памятник.
Влияние просвещения и гуманности, проникавших все в более широкие круги, должно было отражаться и в политической области. Контрасты начали сглаживаться; вопрос о том, что лучше: демократия или олигархия, — отошел на второй план. Общественное мнение требовало создания правового государства, из которого был бы устранен всякий произвол.
Ввиду этого государственное право этой эпохи старалось выработать такую конституцию, которая занимала бы середину между демократией и олигархией и таким образом обеспечивала бы обеим частям общества — зажиточным и неимущим — неприкосновенность их интересов. Для этого право голоса в Народном собрании должно быть предостав-

311

лено всем гражданам, но для занятия государственных должностей необходимо требовать известных гарантий пригодности, критерием которой при данных условиях мог служить только имущественный ценз. Мы видим здесь тот же политический строй, какой существовал в Афинах в VI веке со времени Солона и еще после Клисфеновой реформы, — с той лишь разницей, что теперь хотели искусственно воскресить то, что тогда было создано естественным развитием. В теории подобная "смешанная конституция", или, как обыкновенно говорили, просто "государственное устройство" {полития), выглядела очень недурно, но прочно она могла держаться лишь там, где сохранилось сильное среднее сословие, которое по количеству не уступало бы пролетариату и владело бы такой большой долею народного богатства, чтобы не только количественно, но и экономически иметь перевес над богатыми; во всех остальных странах этот строй должен был спустя короткое время выродиться либо в демократию, либо в олигархию. Это суждено было испытать уже Ферамену, когда он сделал попытку ввести такую "смешанную конституцию" в Афинах; да и та смешанная конституция, которую ввел Тимолеон в освобожденных им Сиракузах, лишь на малое число лет пережила своего творца.
Более действительным, чем эти попытки реформ, оказывалось влияние общественного мнения на применение существующих правовых норм. Так, Афинское народное собрание после восстановления демократии в 403 г. осуществляло свою судебную компетенцию лишь в исключительных случаях, и политические процессы обыкновенно передавались на рассмотрение суда присяжных; такое беспорядочное судебное разбирательство, какое имело место при осуждении стратегов, одержавших победу у Аргинусских островов, с тех пор более не повторялось. Точно так же со времени изгнания Гипербола в 417 г. остракизм вышел из употребления, хотя закон об остракизме никогда не был отменен. Положение, согласно которому всякое постановление Народного собрания, противоречащее существующему закону, недействительно, было снова подтверждено при восстановлении демократии в 403 г., и — что важнее — оно в общем по-

312

стоянно соблюдалось на практике. Судебная компетенция, которою до сих пор пользовался Совет при принятии от должностных лиц отчета об их деятельности, была ограничена, и разрешена апелляция на решение Совета к суду присяжных. Этими и другими подобными мероприятиями были предотвращены по крайней мере некоторые из худших зол демократии, но о действительных гарантиях законности при тогдашнем составе судов присяжных все-таки не могло быть речи.
Именно ввиду этого греческие политики того времени не решались приступать к коренной реформе действующего права, как ни была она необходима во многих отношениях. Ибо уважение к законам, жившее в народе, в значительной степени основывалось на их древности и на пиетете, которым пользовались имена их творцов. Поэтому в Афинах не решались отменять законы Дракона и Солона и, самое большее, исправляли их в отдельных пунктах. После падения Четырехсот с этой целью была избрана комиссия; правительство Тридцати пошло дальше по этому пути, стараясь в особенности устранить неясность старых законов более точным изложением их текста. Восстановленная демократия продолжала и довела до конца этот пересмотр. В Сиракузах при Тимолеоне также ограничились только пересмотром старых законов Диокла, с главной целью устранить те выражения, которые стали непонятными; поэтому коринфяне Кефал и Дионисий, которым было поручено это дело, считались не законодателями, а лишь "толкователями законов". Даже вновь основанные города иногда не вырабатывали сами законов для себя, а предпочитали просто заимствовать законы у какой-нибудь другой общины; так, в Фуриях были введены законы Харонда. Естественным результатом всех этих условий было то, что оставались в силе многие законодательные постановления, приуроченные к совершенно иным экономическим и социальным порядкам, так что, например, в эолийской Киме удержался даже институт соприсяжников в уголовном процессе. Правда, это были исключения; но и в Афинах право жалобы в уголовных делах все еще принадлежало исключительно пострадавшему или его родственни-

313

кам, а тот, кто одерживал верх в гражданском процессе, и теперь должен был сам осуществлять свое право посредством захвата какой-нибудь части имущества своего противника.
Большие перемены произошли в области администрации. Самым больным местом последней было финансовое ведомство, ибо греческие государства этого времени постоянно терпели нужду в деньгах, отчасти ввиду беспрерывных войн, отчасти ввиду крупных и все более возраставших расходов, каких требовали в демократических государствах плата за отправление политических обязанностей и особенно раздачи денег народу. При таких обстоятельствах увеличение государственных доходов было неизбежной необходимостью. Новые подати было очень трудно вводить, так как уже в V веке была создана, по тогдашним условиям почти полная, система косвенных налогов, и греческие республики упорно держались правила взимать с граждан прямые налоги лишь для покрытия чрезвычайных нужд. Изредка прибегали, правда, к введению монополий; так, византийцы однажды предоставили одному предпринимателю исключительное право на производство банковских операций в их городе, а в эпоху Александра Пифокл выступил в Афинах с проектом, чтобы государство закупило весь свинец, добытый в Лав-рийских рудниках, по существовавшей до тех пор цене в 2 драхмы за талант, и затем установило цену в 6 драхм. Но все это были случайные попытки, предпринимавшиеся лишь в минуты финансовых кризисов без всякой последовательности; притом, не существовало ни одного предмета роскоши, потребляемого в больших количествах, который мог бы служить объектом прочной и доходной монополии, а соляная монополия в стране с такой развитой береговой линией, какою обладала Греция, не могла принести больших барышей. Следовательно, единственным действительным средством для увеличения государственных доходов оставалось повышение либо преобразование существующих уже налогов. Так, в Афинах пошлина в 1 % со стоимости ввозимых и вывозимых товаров, взимавшаяся в V веке, — во время Декелейской войны была увеличена вдвое и удержана в этом

314

виде и после заключения мира; гербовая пошлина, которую государство взимало при продажах, также была увеличена вдвое. Все это были, правда, еще довольно умеренные нормы, и не только по воззрениям нашего времени; но крупный торговый город, как Афины, не мог чрезмерно отягощать коммерческий оборот, чтобы не подорвать своих собственных жизненных интересов. Реформы же в области косвенных налогов затруднялись тем, что государство все еще не решалось взять в свои руки взыскание этих сборов и продолжало держаться откупной системы, сознавая, что взимание их самим государством откроет широкий простор хищениям. Оставалось, следовательно, только следить за тем, чтобы откупная сумма возможно более приближалась к действительной сумме сборов, и уничтожать монополии крупных товариществ, обративших откуп косвенных налогов в правильное торговое дело. Чего можно было достигнуть в этой области, показывает деятельность афинского политика Каллистрата в Македонии во время его изгнания (выше, с.235).
Больших улучшений можно было достигнуть в области прямых налогов. Их взыскание производилось в V веке отчасти еще довольно грубым способом; затем, когда со времени Пелопоннесской войны в Афинах и, без сомнения, также в других государствах пришлось облагать граждан такими податями через короткие промежутки, то надо было позаботиться о более справедливой раскладке их. И вот, при возобновлении войны со Спартою, в архонтство Навсиника (378/377 г.), в Афинах была произведена оценка всей недвижимой и движимой собственности всех граждан и союзников, результаты которой в течение человеческого поколения и, вероятно, еще дольше служили основою прямого обложения. Податная норма была по нашим понятиям очень высока: имущественный налог в 1—2 % считался умеренным, хотя налог в 8 %, по мнению Демосфена, афиняне едва ли снесли бы. Однако Дионисий Сиракузский в трудную годину карфагенских войн взимал, по преданию, даже 20 % с имущества. Но при этом не следует забывать, что имущество в то время приносило в среднем втрое больший доход, чем

315

теперь, и что подать с имущества была чрезвычайным налогом, к которому прибегали почти исключительно в военное время. Несмотря на это, в течение 10 лет, проведенных Демосфеном под опекой, т.е. приблизительно с 376/375 по 367/366 гг., было взыскано с имущества в целом 10%, т.е. ежегодно в среднем 1 % или около 8—10% с фондированного дохода. С оседлых иностранцев Афины во 2-й половине IV века, правда, взимали прямой имущественный налог, но лишь в скромных размерах 10 талантов, которые предназначались на покрытие расходов по постройке арсенала в Пи-рее.
Систему "литургий", т.е. личных повинностей на удовлетворение государственных нужд, уже в эпоху Пелопоннесской войны невозможно было применять в полном объеме. Правительство было вынуждено раскладывать расходы по триерархии каждый раз на двух граждан (выше, т.1, с.363—354), из которых, разумеется, только один мог командовать кораблем; затем, разрешено было вообще отдавать всю повинность в подряд предпринимателям, причем тот, на кого падала повинность, избавлялся от всех хлопот по снаряжению корабля, но оставался ответственным за все неисправности. Но и теперь триерархия была тяжелым бременем; поэтому в Афинах, при начале союзнической войны 357/356 г., была произведена реформа, благодаря которой эта повинность для большинства подлежавших ей граждан совершенно потеряла свой прежний характер и превратилась в прямой налог. Именно, 1200 наиболее состоятельных граждан были разделены на известное число товариществ, т.н. "симморий", из которых каждое в случае войны должно было снаряжать один или несколько кораблей. Благодаря этому названная повинность распределялась гораздо равномернее, чем раньше; но и эта реформа не устранила той несправедливости, которая являлась коренным недостатком системы "литургий", — именно, что все, на кого падала эта повинность, должны были платить одну и ту же сумму, несмотря на различие их имущественного положения. Напротив, теперь это зло еще усилилось, так как реформа, чтобы уменьшить по возможности бремя, падавшее на отдельных граж-

316

дан, значительно расширила круг лиц, подлежавших литургии. А богачи, стоявшие во главе симморий и руководившие всеми делами, сплошь и рядом старались свалить бремя на плечи своих менее состоятельных товарищей. Это зло было устранено во время последней войны против Филиппа законом Демосфена, установившим известную градацию обложения в пределах симморий соответственно состоятельности отдельных членов, так что теперь иной богатый человек должен был нести расходы по снаряжению двух или даже более кораблей, тогда как раньше на него падала лишь часть расходов по снаряжению одного корабля; сообразно с этим была уменьшена доля, падавшая на беднейших членов симморий. Эта реформа была вполне справедлива и разумна; можно было только спросить, почему государство, раз оно пошло уже так далеко, не взяло и всего дела в свои руки, т.е. не надумало покрывать эти издержки доходами с прямой военной подати; ибо, не говоря уже о тяжелом личном бремени, которое еще и теперь несли представители симморий, — явной нелепостью было то, что командирами военных судов являлись люди, в большинстве случаев не имевшие ни малейшего представления о морском деле.
Остальные прямые повинности, которые государство налагало на своих граждан, по величине обусловливаемых ими расходов далеко уступали триерархии. Притом, здесь путем внешнего блеска можно было приобрести такую популярность, какой не доставляло самое тщательное снаряжение военного корабля; и всегда находились люди, которые готовы были жертвовать на это часть своего имущества. Тем не менее и для этих повинностей, по крайней мере в Афинах, со времени Пелопоннесской войны стало не хватать пригодных кандидатов. Пришлось ограничить число хоров, выступавших на общественных представлениях, и в некоторых случаях делить бремя издержек между двумя лицами. Наконец, вскоре после Александра хорегия в старой форме была совсем отменена, и государство взяло обзаведение и обучение хоров на себя.
Но как бы государство ни напрягало податные силы населения, как бы ни заботилось оно о финансовых реформах,

317

— в те дни, когда нужда в деньгах достигала чрезвычайных размеров, все это оказывалось недостаточным. А накоплять значительные наличные суммы не удавалось в это время благодаря беспрестанным войнам ни одному греческому государству; единственной державой, располагавшей государственным фондом, была Персия. И вот, по необходимости начали расходовать на нужды государства храмовые сокровища. По преданию, уже Гекатей Милетский во время ионийского восстания советовал прибегнуть к этому средству; но предложение представителя просвещения было отвергнуто его благочестивыми согражданами, и богатые сокровища Бранхид после подавления мятежа достались в добычу персам. Показать нации пример секуляризации храмовых иму-ществ суждено было тому городу, который любил называть себя самым благочестивым в Элладе, — Афинам. Во время Архидамовой войны храмовые сокровища Аттики были почти без остатка истрачены на военные нужды, притом не только казна Афины Полиас, которая составилась главным образом из остатков союзнической дани и по существу была не чем иным, как поставленным под охрану богини-покровительницы города государственным фондом, но и сокровища остальных богов страны. Это было сделано в форме подлежащих росту займов, и по заключении мира государство честно старалось исполнить принятые им на себя обязательства. Но возобновление войны в 415 г. принудило его снова прибегнуть к займам из храмовых касс; когда они были исчерпаны, — расплавили все золотые и серебряные жертвенные дары, какие оказались налицо. Только золотого одеяния Афины-девственницы не тронули и теперь, несмотря на крайнюю нужду в деньгах. После крушения державы, конечно, уже нельзя было думать об уплате этих долгов; заемные записи, высеченные на камне, остались на Акрополе, и обломки их еще нам свидетельствуют о финансовом банкротстве Афин.
Примеру Афин вскоре последовали и другие государства. В Сиракузах Дионисий покрывал расходы по своим войнам с карфагенянами в значительной доле конфискацией храмовых сокровищ; в Сикионе Эвфрон секуляризовал хра-

318

мовое имущество (368 г.); даже благочестивые аркадцы ограбили храмовую казну в Олимпии, чтобы уплатить жалованье своему войску (364 г.). Поэтому, когда фокейцы во время своей войны с амфиктионами брали взаймы деньги у Дельфийского храма, то это уже отнюдь не было неслыханным поступком; правда, огромные размеры забранных ими сумм и чрезвычайная святость ограбленного храма придавали секуляризации в этом случае особенно неблаговидный характер.
Храмовых сокровищ в большинстве случаев хватало, разумеется, ненадолго, и вскоре приходилось отыскивать новые источники дохода. Очень часто правительство обращалось к гражданам и оседлым чужеземцам с просьбою о добровольных пожертвованиях на нужды государства, и такие воззвания всегда увенчивались успехом; но суммы, которые можно было собрать этим путем, всегда были, конечно, сравнительно невелики. Итак, оставался один выход — займы; но каким кредитом могли пользоваться самостоятельные мелкие государства, всегда стоявшие на границе банкротства и не представлявшие кредитору никаких законных гарантий, которые давали бы ему возможность принудить их к уплате долга? Поэтому, особенно в эпохи кризисов, часто не было никакой возможности достать денег взаймы, или же приходилось платить непомерно высокий процент, разве только какой-нибудь богатый гражданин или метек соглашался ссудить деньги государству на сносных условиях, побуждаемый к тому либо патриотизмом, либо желанием заслужить благодарность народа. Если такого доброхотного заимодавца не оказывалось, то прибегали к принудительным займам или к выпуску кредитных денег с принудительным курсом; напротив, на опасный путь ухудшения монеты греческие государства вступали лишь в очень редких случаях. Наконец, когда не помогали никакие меры, последним средством спасения являлась конфискация иму-ществ; для этого богатых граждан или метеков под каким-нибудь предлогом предавали суду и осуждали. Искушение пользоваться этим средством было тем сильнее, что суммы, которыми оперировали бюджеты греческих общин, большею

319

частью были очень невелики, так что часто было достаточно конфисковать имущество одного человека, чтобы покрыть весь дефицит казны. Аттические ораторы говорят о таких конфискациях как о совершенно естественном явлении, и Демосфен даже ставит себе в заслугу, что никогда не прибегал к этому средству.
Однако подчас все эти источники оказывались недостаточными, и государство терпело крайнюю нужду. Даже в Афинах суд иногда переставал функционировать, так как не хватало денег на уплату жалованья присяжным. Такое положение вещей отражалось пагубным образом особенно на военных операциях; полководцев часто посылали на войну без гроша денег, да и позднее крайне скупо снабжали их деньгами, и они должны были сами изыскивать необходимые средства на содержание своих войск. Поэтому им по необходимости приходилось кормить войну войною. Результатом было, конечно, угнетение союзников и обложение контрибуциями нейтральных общин; афинские стратеги забирали в плен всякое судно, которое не заплатило им за защиту. О систематическом осуществлении плана экспедиции при таких условиях часто нельзя было и думать; полководцы вели свое войско туда, где могли надеяться легче всего прокормить его. Эти финансовые затруднения являются главной причиной неуспешности афинских военных действий со времени окончания Пелопоннесской войны, и ничто не сделало имя Афин в такой степени ненавистным в Греции, как беспрестанные вымогательства, обусловливаемые этой системою.
При этих условиях должностные лица, заведовавшие финансами, должны были играть все более видную роль в управлении государством. Это наиболее характерным образом обнаруживается в том, что демократия в этой области, и только в ней одной, отступила от принципа ежегодного замещения государственных должностей. Так, в Афинах магистраты, заведовавшие кассою, из которой производилась выдача пособий народу, избирались каждый раз на четыре года, причем срок их службы начинался с Великих Панафиней, которые праздновались в третьем году каждой олимпиады

320

тотчас после середины лета. Когда незадолго до сражения при Херонее была учреждена должность военного казначея, то и для нее установили четырехлетний срок от одних Панафиней до других и при этом отказались даже от принципа коллегиальности, поручив заведование военной казною одному должностному лицу.
Вместе с тем финансовое искусство развилось в особую отрасль политической деятельности. Уже Клеон и Клеофонт достигли в этой области крупных успехов; Агиррий, который сам в течение многих лет стоял во главе компании откупщиков таможенного сбора, был, вероятно, первым специалистом финансового дела, достигшим руководящего положения в Афинах. Его племянник Каллистрат также был замечательным финансистом; он организовал финансовое управление Второго Афинского морского союза1, и податная реформа, произведенная в Аттике в архонтство Навсиника, также, по всей вероятности, была в значительной степени делом его рук; даже как изгнанник он обнаружил в Македонии замечательные финансовые способности. Но величайшим финансовым гением, какого произвели Афины, был, без сомнения, Эвбул, который после союзнической войны спас Афины от банкротства и снова привел финансы в цветущее состояние. Исключительно эти заслуги и доставили ему первое место в государстве, потому что он не был ни выдающимся оратором, ни знатоком военного дела, так что никогда не занимал должности стратега. Достойным его преемником был Ликург, который после Херонейской битвы преобразовал финансовое управление государства, причем ему, впрочем, далеко не пришлось бороться с такими трудностями, как некогда Эвбулу. Наконец, ученик Аристотеля Де-метрий из Фалер замыкает собою ряд великих финансистов Афин.
В этот же период начинается и теоретическая разработка финансового дела, хотя в большинстве случаев она остается крайне дилетантской. Таков особенно сохранившийся

1 В оригинале труда К.Ю.Белоха и в переводе этот союз назван Третьим Афинским морским союзом, что расходится с общепринятой точкой зрения. (Ред. 2008).

321

под именем Ксенофонта трактат "О государственных доходах", написанный около середины IV столетия; он не содержит ни одной мысли, которая могла бы быть осуществлена на практике. Правда, еще гораздо ниже стоит 2-я книга псевдоаристотелевой "Ойкономии", составленная приблизительно в начале III века; она не содержит ничего более, кроме описания всевозможных, подчас очень насильственных, мер к устранению финансовых кризисов. По вложенному в нее духовному содержанию она немногим отличается от "Стра-тегем" Полиэна или от тех сборников чудесных историй, которые приписывались Аристотелю и Антигону из Кариста.
В области военного дела произошли еще более коренные перемены, чем в области финансового управления. Эти реформы были обусловлены опытом, приобретенным в Пелопоннесской войне. Здесь впервые обнаружилось, что старый способ ведения войны тяжеловооруженными отрядами, который некогда доставил грекам победу над персами, более не удовлетворяет требованиям нового времени. При Спарто-ле афинские гоплиты были разбиты легковооруженными отрядами халкидцев; на Сфактерии спартанские гоплиты, считавшиеся непобедимыми, принуждены были сдаться легким войскам Клеона и Демосфена. Перед Сиракузами Гилипп достиг такого успеха, каким до него не мог гордиться ни один греческий полководец: он принудил к сдаче целое войско без настоящей битвы, только искусно маневрируя своими конными и легковооруженными отрядами и пользуясь выгодами, какие представляла местность.
Поэтому наряду с гоплитами стали уделять больше внимания и другим родам оружия. Уже при Перикле Афины сознали необходимость организовать у себя конное войско, на первых порах, впрочем, лишь для того, чтобы в случае неприятельского нападения иметь в своем распоряжении легкоподвижный отряд для защиты страны. Во время Пелопоннесской войны, когда аттический флот беспрестанно грозил берегам Лаконии, Спарта последовала этому примеру, поданному ее врагом; в течение IV века уже почти все государства греческого полуострова организовали у себя конные отряды. Около этого же времени начали убеждаться в беспо-

322

лезности тех полчищ недисциплинированной легкой пехоты, которые до сих пор сопровождали на войну регулярное войско и, не принося никакой пользы в битвах, ложились лишним бременем на продовольствие армии. Теперь к гоплитам присоединяли только небольшие отряды хорошо обученных стрелков из лука, копейщиков и пращников. Но вскоре убедились, что одного этого еще недостаточно и что следует саму линейную пехоту сделать более подвижной, облегчив ее вооружение. Эту реформу впервые провел Ификрат в своем наемном войске во время Коринфской войны. Он заменил металлический панцирь холщевым, обитый медью щит — легким кожаным, какой употреблялся во Фракии и в Северной Греции; зато копье было удлинено наполовину и введен более длинный меч. Кроме того, для боя на расстоянии воины были снабжены дротиками. Эти так называемые пелта-сты, обученные для битвы как в строю, так и врассыпную, благодаря своей легкости в маневрировании вскоре сделались грозою для тяжеловооруженных армий, особенно после того, как Ификрату удалось со своими наемниками разбить лакедемонский отряд и большую часть его уничтожить (выше, с. 144 и след.). Ввиду этого введенное Ификратом вооружение вскоре было усвоено всеми наемными войсками. Но гражданские ополчения обыкновенно не были достаточно обучены и дисциплинированы, чтобы иметь возможность пользоваться преимуществами нового вооружения; притом, едва ли можно было обучить ополченцев, которые большею частью были, разумеется, уже людьми зрелого возраста, тем новым приемам борьбы, какие обусловливались изменившимся характером вооружения. Правда, Спарта могла бы сделать этот шаг, но легко понять, что как раз она должна была особенно остерегаться вносить изменения в старую испытанную тактику, которой государство было обязано своим могуществом. Поэтому греческие гражданские ополчения и теперь продолжали держаться старого тяжелого вооружения. Только македонские цари — быть может, уже Аминта, быть может, только его сыновья — начали вооружать всю свою линейную пехоту по образцу, созданному Ификратом. Здесь реформам не мешали, как в Южной Гре-

323

ции, военные традиции; напротив, исконное вооружение македонской дружины представляло большое сходство с новым вооружением; оставалось только преобразовать иррегулярную пехоту в правильную линейную инфантерию. Введенное Ификратом вооружение было вначале принято, по-видимому, без изменений, и в одной части пехоты — в отряде т.н. гипаспистов гетайров — оно удержалось до конца. Но большая часть пехоты была снабжена копьями в пять метров длиною, т.н. сариссами, так что копья первых шести рядов при нападении выступали за линию фронта и образовали несокрушимую преграду. При этом, правда, пришлось пожертвовать другим преимуществом — большей подвижностью; вооруженные таким образом полки могли действовать лишь сомкнутой массой в открытой местности; зато здесь никто не мог устоять перед ними. Лучшие войска Греции, фиванцы при Херонее и лакедемоняне при Мегалополе, были сокрушены их натиском, и еще Эмилий Павел сказал, что никогда в жизни он не видел ничего более страшного, чем македонская фаланга.
При всем том тактика в общем развивалась, конечно, медленно. Великие сражения Пелопоннесской и Коринфской войн носят еще всецело старый характер. Войска выстраивались длинной линией, большею частью в восемь рядов, и затем наступали друг на друга; до рукопашной дело доходило редко, так как обе стороны ставили свои лучшие отряды на правом крыле, вследствие чего левое крыло врага при приближении неприятеля обыкновенно без боя обращалось в бегство. Тогда оба победоносных правых крыла еще раз сходились, чтобы решить участь битвы; победа доставалась той стороне, которая при преследовании разбитого врага наилучше сохраняла порядок. Исход сражения зависел при этом исключительно от тяжеловооруженной пехоты; легкие отряды и конница, если она вообще была налицо, схватывались с легкими отрядами и конницей врага, но не принимали никакого участия в борьбе с неприятельскими гоплитами и служили в общем лишь для преследования побежденного неприятеля, которое, впрочем, редко отличалось настойчивостью.
Если недостатки этой тактики обнаружились уже и в

324

Пелопоннесской войне, то ввиду задач, которые пришлось разрешить наемному войску Кира при его отступлении из Вавилонии, она оказалась совершенно непригодной. Здесь тяжеловооруженная фаланга не могла по своей воле выбирать удобные места для сражений, а принуждена была вступать в битву с неприятельской конницей и легкими отрядами на полях, пересеченных горами и реками, когда этого хотелось врагу. Ввиду этого Ксенофонт, руководивший этим отступлением, уничтожил старую сомкнутую боевую линию и разбил свою пехоту на небольшие батальоны по 100 человек, которые выстраивались настолько близко один к другому, что могли взаимно поддерживать друг друга, но в общем должны были действовать самостоятельно. Это был по существу тот же манипулярный строй, который позднее так много содействовал покорению мира римлянами. Но если этот батальонный строй оказался вполне пригодным в борьбе с азиатскими варварами, то против натиска сомкнутой тяжеловооруженной греческой фаланги подобное войско не могло устоять, вследствие чего эта система, которой предстояла блестящая будущность, в ближайшее время не оказала глубокого влияния на характер войны.
Гораздо большее значение имели реформы, произведенные в области тактики Эпаминондом. Вместо того чтобы нападать всем фронтом, как делалось до сих пор, он выдвигал против неприятеля только одно крыло, удерживая другое позади; при этом в наступление он посылал свое левое крыло, чтобы направить натиск против лучших войск врага и тем сразу решить участь битвы. Ввиду этого левое крыло должно было, разумеется, быть возможно более многолюдным; далее, чтобы достигнуть большой силы натиска, Эпаминонд располагал войска, предназначенные для наступления, глубокой колонной, что, впрочем, практиковалось у фи-ванцев уже задолго до его времени. Этому т.н. "косому боевому строю" Эпаминонд обязан своей победой при Левктрах, и с тех пор этот строй, безусловно, господствовал в греческой тактике, хотя и изменяясь сообразно потребностям времени. Ибо и Эпаминонд еще ни на шаг не отступал от старой тактики, опиравшейся всецело на тяжелую пехоту,

325

и почти совсем не умел пользоваться в битве легковооруженными отрядами и даже своей превосходной беотийской конницей, так что при Левктрах он даже прикрытие флангов своей наступательной колонны поручил отряду тяжелой инфантерии.
Лишь Филипп и Александр предоставили коннице подобающую роль в сражениях; правда, как владыки Македонии и Фессалии, они имели в своем распоряжении такую многочисленную конницу, какой не располагал до них ни один греческий полководец. Уже в первом своем военном деле, в войне с иллирийским царем Бардилисом, Филипп решил участь битвы атакой своей конницы на неприятельскую пехоту; этим же способом он позднее одержал свою большую победу над Ономархом; а Александр своими победами над персами был обязан главным образом искусному пользованию конницей. Великие македонские цари или начальник их генерального штаба Парменион впервые научили также выставлять позади передней боевой линии в виде опоры другой корпус войск. Далее, они ставили себе целью не только разбить, но и совершенно истребить неприятельское войско. Боевой план Филиппа всегда состоял в том, чтобы окружить врага, отрезать ему отступление и таким образом принудить его к сдаче; в битве на "Крокусовом поле" против Ономарха и в сражении под Херонеей он блестяще разрешил эту задачу. То же сделал Александр в битве при Гранике; но при Иссе и Арбеле численный перевес врага был так велик, что оцепить неприятельскую армию не было никакой возможности; однако Александр сумел рассеять ее другим способом, именно путем упорного преследования. Впрочем, уже Дионисий, следуя примеру Гилиппа, умел достигать полного уничтожения неприятельских войск; так, перед Сиракузами он истребил карфагенское осадное войско, при Элепоре — войско италийских греков, при Кабале — войско Магона; а эти успехи заставляют предполагать, что и он уже умел пользоваться своей конницей приблизительно так же, как позднее Филипп и Александр.
Совершенно изменился и характер осадной войны. В течение нескольких столетий греки не знали другого средст-

326

ва для взятия укрепленных пунктов, как блокаду, которая, обусловливая истощение запасов, в конце концов принуждала неприятеля к сдаче, если еще раньше какой-нибудь изменник не открывал ворота или смелый штурм не отдавал города во власть осаждающих. Наконец в V веке успехи механики привели к постройке осадных орудий. Во время войны против Самоса Перикл поручил инженеру Артемону из Клазомен построить тараны (т.н. "бараны") и навесы (т.н. "черепахи"), и в этой войне впервые были употреблены подобные машины. Однако ввиду прочности самосских стен эта инженерная атака ни к чему не привела, и в первые годы Пелопоннесской войны попытки брать укрепленные города посредством машин оставались большею частью столь же бесплодными. Только карфагеняне во время своей сицилийской кампании в 408 г. начали с успехом пользоваться осадными орудиями. К стенам подкатывались высокие возвышавшиеся над верхним краем стен деревянные башни; стоявшие на них стрелки и пращники должны были своими стрелами и камнями отгонять защитников; под прикрытием этих башен тараны пробивали брешь или под стену подводили подкопы, вследствие чего она обрушивалась. Затем неприятель неотступно штурмовал город, пока не проникал в него. Именно этому совершенству осадной техники карфагеняне более всего были обязаны своими быстрыми и блестящими успехами в 408—405 гг. Сицилийские греки, разумеется, тотчас усвоили эти новые приемы и вскоре превзошли своих учителей. В Сиракузах впервые начали строить т.н. катапульты — орудия, которые могли выбрасывать длинные стрелы на далекие расстояния и, будучи поставлены на осадные башни, гораздо основательнее, чем стрелки своими выстрелами, очищали стены от защитников. Только чрезвычайно крепкий панцирь мог на близком расстоянии выдержать удар стрелы даже катапульты самого малого калибра. Вскоре начали строить машины для метания камней и свинцовых пуль. Метательная сила в этих орудиях создавалась натяжением эластичных канатов, сплетенных из волос или жил. Так как перевозка и особенно установка таких машин представляла большие трудности, то ими можно было поль-

327

зоваться только в осадной войне или на кораблях; в качестве полевых орудий их начали употреблять уже гораздо позднее.
На греческом Востоке эти усовершенствования в области осадного искусства прививались сравнительно медленно. Здесь еще долго держались старой системы обложения, и наибольшим консерватизмом в этой области, как и в других, отличались спартанцы. Однако Афины уже в середине IV века имели катапульты. Но лишь Филипп впервые начал применять здесь в обширных размерах новую осадную технику; в этом деле ему помогал его инженер, фессалиец По-лиид, ученики которого, Диад и Харий, сопровождали затем Александра в его азиатском походе. Началом новой эпохи в истории осадной войны у греков послужили особенно осады Перинфа и Византии в 340 г.
Фортификационное искусство, разумеется, старалось не отставать от успехов осадного искусства. Очень много сделал в этой области особенно Дионисий. Искусно воспользовавшись выгодами местоположения Сиракуз, он обратил свою столицу в неприступную крепость; замок Эвриал на вершине Эпипол, служивший ключом ко всей системе укреплений, был защищен против нападений высеченными в скале рвами, а подземные ходы, также высеченные в камне, давали возможность гарнизону производить внезапные вылазки. Совершенно таким же образом Дионисий укрепил свою пограничную с карфагенскими владениями крепость Селину, только здесь, ввиду рыхлости почвы, пришлось укрепить рвы каменной кладкой. Аттика была защищена цепью пограничных крепостей, тянувшейся от Элевсина через Панак-тон и Филу до Рамна; кроме того, важный Лаврийский горнозаводской округ был огражден против нашествий рядом укреплений. Несравненно грандиознее была система укреплений, созданная Хабрием вдоль восточной границы Египта; об эти твердыни дважды разбился натиск персов.
Изобретение орудий повлияло также на характер морской войны. Боевые корабли V века, триеры, были настолько малы, что на их палубе невозможно было устанавливать не только башни, на которые поднимались бы орудия, но и сами машины. Поэтому теперь начали строить суда больших

328

размеров, т.н. тетреры и пентеры, — впервые в Сиракузах при Дионисии во время приготовлений к освободительной войне против карфагенян. Правда, при этом пришлось отказаться от одного из преимуществ трехъярусных судов — от большей подвижности, но зато, ввиду более прочной конструкции новых судов, удары неприятельских орудий были теперь менее опасны. Сообразно с этим изменился и характер морских сражений; если в эпоху Пелопоннесской войны участь битвы зависела от опытности кормчих в лавировании, то теперь не менее важную роль стало играть действие орудий. Однако первые пробы с судами нового типа оказались неудачными; при Катане маневрировавшие по старому способу карфагеняне разбили флот Дионисия. Государства греческой метрополии на первых порах отклонили и эти новшества. Афины лишь во времена Александра начали строить тетреры и пентеры; зато с этих пор искусство кораблестроения и здесь начало быстро развиваться, и на флотах эпохи диадохов триеры все более уступают место судам четырех- и пятиярусным.
Все это давало стратегии возможность разрешать такие задачи, которые раньше были ей совершенно не под силу. Укрепления в значительной степени утратили свое прежнее значение, с тех пор как сделалось возможным посредством осадных машин в течение нескольких месяцев принудить к сдаче даже сильно укрепленный город, тогда как раньше для этого требовалась часто многолетняя блокада, а укрепления, свободно сообщавшиеся с морем, и совсем не могли быть взяты. Благодаря этому военные операции сделались более энергичными. Теперь перестали остерегаться предпринимать походы в неблагоприятное время года. Уже спартанский царь Клеомброт вторгся в Беотию среди зимы, правда — ввиду исключительных обстоятельств; точно так же Эпаминонд несколько лет спустя вторгся в Лаконию зимою, а Филипп при своих походах вообще обращал мало внимания на время года. В значительной степени этим усовершенствованиям в области тактики и стратегии Филипп был обязан покорением Греции, Александр — завоеванием Азии.
Новое военное искусство предъявляло к полководцам

329

очень высокие требования. Поэтому со времени Пелопоннесской войны начал образовываться класс профессиональных военачальников — прежде всего в наемных армиях. Афины и в этой области выказали себя духовной столицей Греции; знаменитейшие вожди наемников в первой половине IV века — Ксенофонт, Ификрат, Хабрий, Тимофей, Диофант, Фокион — были афиняне; из неафинян можно назвать разве только Харидема из Орея, которому позднее были дарованы в Афинах права гражданства, и братьев Ментора и Мемнона из Родоса. Военные успехи Афин со времени Коринфской войны объясняются в немалой мере тем, что государство всегда имело в своем распоряжении таких первоклассных полководцев, и надо поставить в великую честь афинским кондотьерам, что они всегда были готовы служить отечеству с величайшим самоотвержением, хотя совершенно не могли рассчитывать на материальное вознаграждение и, напротив, могли ждать суда и смерти, если вследствие недостатка в денежных средствах их труды не увенчивались успехом. Поэтому было вполне справедливо, что афинский народ по крайней мере не скупился на почести для своих полководцев — воздвигал им статуи, освобождал их от литургий, даровал им право участвовать в обедах, которые на счет государства устраивались в здании Совета. Но, с другой стороны, не следует забывать, что почти все эти люди приобрели свои первые военные лавры именно на воинской службе. Если потом дома нечего было делать, то они в качестве вождей наемных войск вступали на службу к иноземным государям, с которыми Афины как раз в ту минуту находились в хороших отношениях, — к персидскому царю или его сатрапам, к египетским или фракийским царям. Здесь их осыпали почестями и золотом. Уже Ксенофонт, если бы захотел, мог сделаться зятем фракийского царя Севта II; Ификрат действительно женился на дочери Котия I, то же сделал позднее Ха-ридем, который благодаря этому после смерти Котия I сделался фактически владыкою царства одрисов. Харес достиг княжеской власти в Сигее на Геллеспонте.
Исключением является лишь Ксенофонт, старейший из этих кондотьеров. Силою вещей, почти против своей воли, и

330

во всяком случае против своего ожидания, он был поставлен во главе наемной армии; в качестве ее вождя он достиг более блестящих успехов, чем какой-либо полководец до него в таком же положении; но он пренебрег этой карьерою, которой был обязан своей эллинской славой. Ему не было суждено послужить своими трудами отчизне. Уже своим политическим поведением во время олигархической реакции он навлек на себя подозрения афинских демократов. Затем он с остатком своих наемников вступил на спартанскую службу; правда, в это время Афины еще находились в союзе со Спартою; но он остался верен избранному знамени и после того, как Афины отложились от Спарты и примкнули к персидскому царю, потому что по своим убеждениям он мог видеть в этой политике Афин лишь измену интересам Эллады. Вследствие этого он был изгнан из отечества; а в Спарте чужеземцу нечего было делать. Поэтому он свои лучшие годы провел в Скиллунте близ Олимпии, в поместье, которое подарил ему его друг царь Агесилай, пока крушение Спартанской державы после битвы при Левктрах не заставило его удалиться оттуда. Правда, теперь, когда Афины снова вступили в дружественные отношения к Спарте, он получил возможность вернуться на родину; но вследствие долгого изгнания он стал чужим в Афинах, притом он был уже слишком стар, чтобы снова выступить на военное поприще, которое он оставил более четверти века назад. Недостаток практической деятельности он постарался возместить литературным трудом, и в этой области также достиг замечательных успехов. Если современники усердно читали его книги ради их содержания, то позднейшие поколения видели в них неподражаемые образцы классического стиля; поэтому Ксенофонт принадлежит к числу немногих писателей древности, чьи сочинения дошли до нас в полном виде.
Уже софисты теоретически разрабатывали военное искусство; но лишь Ксенофонт дал своим соотечественникам первое руководство военной науки, в форме исторического романа, содержащего жизнеописание старшего Кира. "Анабасис" Ксенофонта также представляет собою не столько историческое повествование, сколько военно-научный трак-

331

тат. Недолго спустя, около 350 г., тактик Эней, других сочинений которого мы не знаем, написал систематическое сочинение о военном искусстве; оно читалось долгое время, и еще Кинеас, министр царя Пирра, составил извлечение из него, да и до нас дошла еще часть этого трактата.
Развитие военного искусства, разумеется, не могло не повлиять коренным образом на политику. Еще Перикл мог быть одновременно и государственным деятелем, и полководцем; но уже при его ближайших преемниках эти функции сделались несовместимыми. Это понял уже Клеон; он стремился исключительно к руководству внутренней и внешней политикой, и только стечение обстоятельств, совершенно против его воли, заставляло его выступать в роли полководца. Поколением позднее развитие военного искусства достигло такого высокого уровня, что человек, не обладавший специальными знаниями в этой области, не мог уже и думать о том, чтобы стать во главе войска. Агиррий был в Афинах, вероятно, последним неспециалистом военного дела, который пытался руководить военной кампанией в качестве главнокомандующего; Каллистрат, хотя еще и носил звание стратега, занимался только административными делами, связанными с этой должностью, и только один раз, вместе с Ификратом и по его желанию, принял участие в походе. Из афинских государственных деятелей позднейшего времени большинство, как Эвбул, Демосфен, Ликург, Гиперид, даже не добивались звания стратега. Правда, профессиональный полководец и теперь еще мог играть политическую роль, в особенности если за ним числились крупные военные успехи; но обыкновенно опыт показывал ему, что гораздо легче иметь дело с наемниками, чем с Советом и Народным собранием. Даже таким людям, как Ификрат и Тимофей, никогда не удавалось занять или по крайней мере удерживать за собою первое место в государстве. Таким образом, карьеры военачальника и политика разделились; оба они зависели друг от друга, но, как обыкновенно бывает, ни один не мог угодить другому, и благодаря этому между ораторской кафедрой и главным штабом возникла оппозиция, имевшая часто гибельные последствия для греческих республик этого

332

времени. Эпаминонду в Фивах приходилось не меньше страдать от этой оппозиции, чем Ификрату и Тимофею в Афинах.
Неудобства такого положения вещей чувствовались очень сильно. Демосфен не раз высказывался, что тайна успехов Филиппа в значительной степени кроется в том, что он сам был своим полководцем и министром и благодаря этому мог без всякой помехи принимать решения и приводить их в исполнение, причем ему не было надобности сообразоваться с какими-либо конституционными формальностями и нечего было опасаться, что неспособные генералы, осуществляя его планы, исказят их. Чем менее республиканский строй, — в виде ли демократии или олигархии — оказывался пригодным как для защиты государства извне, так и для поддержания порядка внутри, тем более мыслящие люди должны были приходить к сознанию, что только монархия может исцелить те язвы, которые истощали силы нации. Именно это убеждение привело Платона в Сицилию ко двору Дионисия, именно оно побуждало Исократа призывать к осуществлению своих национальных планов последовательно всех выдающихся государей своего времени — Ясона, Дионисия, Архидама, Филиппа. Его "Никокл" есть попытка расположить общественное мнение в пользу монархии. Около того же времени Ксенофонт в своей "Киропедии" показал нации идеальный образ не только полководца, но и государя; в своем "Гиероне" он указывает средства, которыми человек, достигнувший трона даже путем насильственного переворота, может приобрести любовь народа. Аристотель также считает монархию теоретически наилучшею формой правления, — правда, лишь при идеальном государе.
Впрочем, до практического осуществления этих мыслей было еще далеко. Ибо порядки, господствовавшие в великой державе Востока, повелитель которой у греков того времени носил просто имя "царя", были далеко не такого свойства, чтобы возбуждать пристрастие к монархии; а призрачная царская власть, какая сохранилась в Спарте и у молоссов, являлась монархией разве еще только по имени. В прочем же монархию в греческом мире, исключая некоторые погранич-

333

ные страны, искони знали только в форме водворенного путем революции насильственного правления, "тирании". На такого "тирана" общественное мнение смотрело как на бессовестного кровопийцу, который способен на всякую низость, на всякое нарушение божеского и человеческого права, которого следует убить, как бешеную собаку или как грабителя и убийцу. Краски для этой картины заимствовались из старых легенд о жестокости Фалариса, Периандра и Поликрата, и греки тем тверже верили в подлинность этих рассказов, что имели мало случаев практически ознакомиться с тиранией. Ибо именно благодаря этой глубоко укоренившейся ненависти к тирании последняя, в период от Персидских войн до смерти Александра, в наибольшей части греческого мира ни разу не сумела утвердиться, и попытки водворить ее обыкновенно были подавляемы уже в зародыше. А где такая попытка удавалась, — она, разумеется, только усиливала господствующее отвращение к монархии, ибо насильственная перестройка существующего порядка невозможна без кровопролития. Что демократические и олигархические перевороты носили такой же кровавый характер и влекли за собою такие же глубокие изменения в области имущественных отношений, — это греки легко забывали; и действительно, кровопролитие особенно гнусно, когда оно совершается от имени и по приказанию отдельного лица. Эти кровавые родины погубили и величайшую, самую блестящую тиранию, какую когда-либо видела Эллада,— владычество Дионисия в Сицилии. Ее крушение показало, что от революционной монархии нельзя ждать политического возрождения нации. Только законная монархия могла вернуть Греции внутренний мир. Объединить Элладу могло только то государство, в котором в одном старая, насажденная Зевсом монархия сохранилась в полной силе, — молодая страна к северу от Олимпа, которую династия Аргеадов некогда в упорной борьбе отвоевала у фракийцев и иллирийцев.

Подготовлено по изданию:

Белох Ю.
Греческая история: в 2 т. / Юлиус Белох; пер с нем. М.О.Гершензона; Гос. публ. ист. б-ка России.
- 3-е изд. /под ред. и со вступ. ст. Ю.И.Семенова. -М., 2009.

ISBN 978-5-85209-214-4 (т.l)
ISBN 978-5-85209-213-7

© Государственная публичная историческая библиотека России, 2009
© Семенов Ю.И., вступительная статья, редакция, 2009